Дом на границе (Рюхин-творец)) 

После всего, что я вменяла современной литературе, мне даже немного совестно это постить. Но муза, видимо, не слуга морали. С уважением к читателю, литератор Нимфея).

Дом на границе.

Когда показалась граница, уже совсем рассвело. Молочный туман понемногу таял и оседал на траве. Павел зябко поежился, от чего по телу прошла сладкая и колкая волна, и засунул руки поглубже в карманы. Потяжелевший за ночь рюкзак оттягивал плечи, кожу под врезавшимися лямками нестерпимо жгло, и Павел уже несколько часов боролся с желанием сбросить его и оставить здесь на радость чертям или кому бы то ни было. Вытащив из кармана часы без ремешка, Павел сверился со временем, остановился и огляделся вокруг.

"Подожду, пока туман спадет," - решил он, с облегчением стянул лямки рюкзака и опустился прямо на мокрую траву. Достал фляжку с гравировкой "Город-герой Севастополь", свинтил крышку и сделал пару жадных глотков, потом отложил и развернул слипшиеся с позавчерашними газетными листами бутерброды.

Через некоторое время туман действительно рассеялся, и Павел разглядел вдалеке одиноко стоящее здание - то ли будку, то ли избу, похожее больше всего на заплатку на линии горизонта. Пару минут он с недоверием смотрел в сторону здания, потом, что-то мысленно прикинув, тяжело поднялся с земли.

Здание оказалось похожим на забытый неудачливыми хозяевами дачный домик - деревянное, давно окрашенное темно-зеленым, с косо налепленным под карниз фонарем. Стояла рядом ржавая бочка с водой, у единственной ступеньки валялись скомканные какие-то тряпки, и стояли женские босоножки с пряжками в форме сердечек по бокам. Босоножки ободрили Павла, и он громко и раздельно постучал в дверь.

Открыла ему тотчас женщина, невысокая ростом, в неярком цветном халате и тапочках, слишком больших для ее тонких щиколоток. Павел ухватил быстрым и голодным взглядом округлые контуры, обволакиваемые халатом, сразу же перевел глаза на лицо открывшей и вежливо поздоровался.

Звали ее Светланой, она не стала медлить с приглашением войти, отогреться и напиться чаю. Павел вошел, присел на низкий диванчик и с наслаждением вытянул ноги, обутые в ставшие еще более тяжелыми от налипшей грязи армейские ботинки. Светлана чем-то звенела у плиты, повернувшись к нему спиной. Павел с удовольствием наблюдал, как от спорых движений ее рук покачиваются под ситцем полные, должно быть мягкие и теплые ягодицы. Он почувствовал нетерпеливое тепло внизу живота и прикрыл усталые глаза.

"Аа, нет, не делай этого, милый, что ты, аа...аа..ахх..ах..ах...,"- стонала и шептала Светлана, закатывая обессмыслившиеся глаза, пока он, прижав ее тело к стене и распахнув халат, одной рукой мял набухшую грудь, а другой давил и гладил внизу, погружая пальцы во влажную жаркую мякоть.

Открыв глаза, Павел увидел Светлану на коленях перед собой. Улыбаясь, она расшнуровала и начала стаскивать с его левой ноги ботинок.

-Ну что Вы...зачем? Я сам! - запротестовал Павел, поджимая правую ногу.

-Мне это приятно, да и потом, я привыкла, у меня папа офицером был. Я словно в детство возвращаюсь, - ответила Светлана, аккуратно стянула второй ботинок, потом отнесла их оба к порогу, набрала в таз теплой воды и, сняв с Павла носки, начала обмывать ему ноги.

Павлу было очень приятно и одновременно очень неловко - и за эту заботливость незнакомых рук, и за собственные гадкие фантазии о такой хорошей женщине с такой трогательной улыбкой.

Они вместе и молча поели, потом Светлана налила чая в две большие кружки и принялась расспрашивать:

-Ну что ж, мальчик, говори, как занесло тебя сюда? Какие дела у тебя в нашей глуши?

-Да я, в общем-то, так, домой иду. А почему иду, а не еду - так это потому что денег нет у меня, и потом, ну...- смешался вдруг Павел и, обиженно посмотрев на Светлану, добавил - да ну и не могу я всего говорить, не велено мне.

-Кем же это не велено? - удивленно рассмеялась она. -Что же это за секреты у такого молодого и хорошего?

- Да я в институте уже! - рассерженно возразил Павел.

- Хорошо, хорошо, - успокаивающе произнесла Светлана, потянулась и погладила его по руке. -В институте. Чему учишься?

-На факультете. Радиоэлектроника.

-Электроника значит...Ох, я вот ничего не понимаю в этой самой электронике, да и не хочу, в общем-то. Шнуры эти, кнопки, волны какие-то...-Светлана сама себе вздохнула. - Ну а родители твои кто?

-Мама моя врач, работает в детской поликлинике. Плохи у них там дела, недавно рассказывала, как пришла к ней девочка с матерью, девочка лет-то четырех отсилы, мама моя ее посмотрела, послушала и пошла в регистратуру за карточкой, карточки не нашла, вернулась, глядь - ни матери, ни девочки, ни стетоскопа, ну и лекарства какие в шкафчике были, все унесли почти, а какие не унесли, бутыльки на пол попадали, поразбивалось много. Вот такие люди нехорошие, и ведь это еще детская поликлиника, а что во взрослых творится...Я бы, я бы таких людей...

-А что бы ты сделал, Паша, с людьми такими?

-Ну я не знаю, они же ведь берут-то чужое, да и не то, что чужое даже, а просто этими лекарствами других детей лечить могли, а они себе все забрали. Я...Я вообще эгоизм презираю! - твердо заключил он и храбро взглянул на Светлану. Она задумчиво перебирала пальцами кончики волос, заплетенных в длинную русую косу, и словно не хотела и смотреть в его сторону. Потом тихо сказала:

-Знаю я, Пашенька, что ты наверняка в Бога не веруешь (при этих словах Павел утвердительно и часто закивал головой). - Но дело в том, милый, что все люди, все человеки на земле - они все вместе и по отдельности и есть Бог. Поэтому никто ни у кого ничего не забирает и не отнимает на самом деле, также как и не отдает. Это, понимаешь, словно внутри происходит,все клетки рядышком живут, злые, добрые, но от одной плоти. Кровь перетекает из сосуда в сосуд, и какой больше напьется, какой меньше - никто наперед не знает, но раз мы все живые - значит и Бог все еще живой, а значит, все справедливо в мире, все правильно. И ты, когда что-то берешь или отдаешь - ты не думай, не мало ли взял, не много ли отдал - ведь это ты самому себе от себя подарки даришь. Не больше, не меньше. А настоящие, честные, дорогие сердцу подарки - это великой любви свидетельство, к себе и к миру. И к Богу, Пашенька.

Некоторое время оба молчали. Потом, посмотрев на Павла внимательно, Светлана спросила: "А в рюкзаке-то что несешь?"

Павел тут же обернулся, глянул на стоящий в углу рюкзак, потом посмотрел на Светлану. Она ободряюще и игриво улыбнулась ему, приподняв брови, и тогда он встал из-за стола, взял рюкзак и водрузил его прямо на середину стола. Пошарив рукой внутри, достал небольшой газетный сверток. Развернул его и протянул Светлане.

На мятом, с расплывшимися буквами листе лежал не то чтобы белый, а скорее отдающий одновременно серостью и желтизной, будто известковый комок величиною с детский кулак.

-Ах, ну зачем ты намочил-то его? - тут же воскликнула Светлана, быстро забрала из рук павла сверток и положила комок на чистое блюдце. Затем поскребла ногтем по газете и несколько раз облизнула палец. Потом погрозила облизанным пальцем Павлу и строгим материнским голосом произнесла, - нельзя, нельзя с ним так, ну ты что же делаешь?!

-Ну а я что, я не знал, и не знаю, да и что Вы меня журите понапрасну? Я вообще не знал, что это, - срывающимся от волнения голосом начал было оправдываться Павел, но потом осекся, подумав внезапно, что нет повода для оправданий перед вовсе незнакомой женщиной, и в проступке, о котором сам понятия не имеешь. В это время Светлана уже отскребла ножиком от комка небольшую горстку порошка, ссыпала его в поварежку, долила в нее воды из чайника и, подойдя к плите, стала накалять поварежку над газовой конфоркой. Потом откуда-то появился шприц, и Павел с ужасом глядел, как Светлана, сев на табуретку и пропустив левую руку под правое колено, елозила кончиком иглы под тонкой, почти прозрачной кожей на сгибе кисти. Когда в шприц попала кровь, Светлана медленно надавила на поршень, от чего желтоватая жидкость из шприца перешла в руку, потом выдернула иглу, отшвырнула шприц на пол и зажала кровоточащую ранку краем халата.

Через несколько секунд она вся как-то обмякла, глаза стали казаться невидящими. Несколько раз медленно и с усилием провела ладонями по лицу, потом запустила пятерню в волосы, почесала макушку, потерла шею и наконец засунула ладонь в распахнутый на груди вырез халата. Павел увидел, как она водит средним пальцем вокруг обнажившегося, затвердевшего соска и, не выдержав, резко отвернулся. А когда повернулся обратно, Светлана уже запахнулась и набирала из поварежки новый шприц.

-Будешь? - севшим голосом спросила она у Павла. - Это героин, хороший очень. И кто тебе его дал такой, не знаю.

-Героин? Так это наркотик, что ли? А я, да я же спрашивал у Рустама...- вскочив, запричитал Павел, и заходил кругами по комнате.

-Ах, Рустам...- мечтательно улыбаясь, произнесла Светлана. -Хороший подарок, от сердца, великой щедрости подарок...Ну давай уже, че вату катать, истина где-то рядом.

Павел несколько раз поморщился, помотал головой, потом сел и, вздохнув, задрал рукав гимнастерки.

Потом он только и успел подумать, что, может быть, содеянное им - нехорошо, как уже ласковая и властная ладонь сдержала его дыхание, все вопросы разом превратились в ответы, а происходящее здесь и сейчас стало единственно верным и потому истинным способом бытия. И тогда Павел, вытирая счастливые слезы, спросил у Светланы:

-Так значит, и я тоже- Бог?

-Ну конечно, маленький. А ты разве не чувствуешь?

Павел ебал Светлану в течение шести часов, пока солнце не село за горизонт, а маленький домик на границе не перестал быть виден случайному путнику. И потом до самой смерти Павел благодарил Бога за эту случайную встречу, которая изменила его и сделала таким уверенным в себе, таким спокойным, таким мудрым и умиротворенным. Он знал наперед все невзгоды, которые готовил завтрашний день, каждый замах кинжала судьбы в свою сторону он предугадывал и отклонялся заранее, а чаще - с достоинством принимал острие в безоружную грудь. Он стал столь чутким, столь открытым, что мог бы показаться беззащитным - если бы знание не сделало его неуязвимым, непобедимым, несгибаемым. Друзья и соседи только уважительно отзывались о нем, и все как один говорили - он никому не причинял вреда, такой человек хороший, всегда поможет, и добр так к людям, и не просил ничего, не требовал от жизни, а жизнь ему сама, сама давала...

Сидя вечерами в комнате с портретом президента на стене и фикусом Бенджамина в кадке, Павел Иосифович все думал и думал эту привычную и любимую мысль, мысль, которую он сделал бы эпиграфом к своей автобиографии, если бы имел писательский дар:

"Покой и гармонию подарил заблудшему путнику дом на границе."

А любимая жена, поглаживая его колено, шептала на ухо:"Бог есть любовь", - и тихонько почесывалась под халатом.

(с))