Дом на границе (Рюхин-творец))
Создана: 11 Июля 2004 Вск 21:30:37.
Раздел: "Литература"
Сообщений в теме: 35, просмотров: 6716
-
После всего, что я вменяла современной литературе, мне даже немного совестно это постить. Но муза, видимо, не слуга морали. С уважением к читателю, литератор Нимфея).
Дом на границе.
Когда показалась граница, уже совсем рассвело. Молочный туман понемногу таял и оседал на траве. Павел зябко поежился, от чего по телу прошла сладкая и колкая волна, и засунул руки поглубже в карманы. Потяжелевший за ночь рюкзак оттягивал плечи, кожу под врезавшимися лямками нестерпимо жгло, и Павел уже несколько часов боролся с желанием сбросить его и оставить здесь на радость чертям или кому бы то ни было. Вытащив из кармана часы без ремешка, Павел сверился со временем, остановился и огляделся вокруг.
"Подожду, пока туман спадет," - решил он, с облегчением стянул лямки рюкзака и опустился прямо на мокрую траву. Достал фляжку с гравировкой "Город-герой Севастополь", свинтил крышку и сделал пару жадных глотков, потом отложил и развернул слипшиеся с позавчерашними газетными листами бутерброды.
Через некоторое время туман действительно рассеялся, и Павел разглядел вдалеке одиноко стоящее здание - то ли будку, то ли избу, похожее больше всего на заплатку на линии горизонта. Пару минут он с недоверием смотрел в сторону здания, потом, что-то мысленно прикинув, тяжело поднялся с земли.
Здание оказалось похожим на забытый неудачливыми хозяевами дачный домик - деревянное, давно окрашенное темно-зеленым, с косо налепленным под карниз фонарем. Стояла рядом ржавая бочка с водой, у единственной ступеньки валялись скомканные какие-то тряпки, и стояли женские босоножки с пряжками в форме сердечек по бокам. Босоножки ободрили Павла, и он громко и раздельно постучал в дверь.
Открыла ему тотчас женщина, невысокая ростом, в неярком цветном халате и тапочках, слишком больших для ее тонких щиколоток. Павел ухватил быстрым и голодным взглядом округлые контуры, обволакиваемые халатом, сразу же перевел глаза на лицо открывшей и вежливо поздоровался.
Звали ее Светланой, она не стала медлить с приглашением войти, отогреться и напиться чаю. Павел вошел, присел на низкий диванчик и с наслаждением вытянул ноги, обутые в ставшие еще более тяжелыми от налипшей грязи армейские ботинки. Светлана чем-то звенела у плиты, повернувшись к нему спиной. Павел с удовольствием наблюдал, как от спорых движений ее рук покачиваются под ситцем полные, должно быть мягкие и теплые ягодицы. Он почувствовал нетерпеливое тепло внизу живота и прикрыл усталые глаза.
"Аа, нет, не делай этого, милый, что ты, аа...аа..ахх..ах..ах...,"- стонала и шептала Светлана, закатывая обессмыслившиеся глаза, пока он, прижав ее тело к стене и распахнув халат, одной рукой мял набухшую грудь, а другой давил и гладил внизу, погружая пальцы во влажную жаркую мякоть.
Открыв глаза, Павел увидел Светлану на коленях перед собой. Улыбаясь, она расшнуровала и начала стаскивать с его левой ноги ботинок.
-Ну что Вы...зачем? Я сам! - запротестовал Павел, поджимая правую ногу.
-Мне это приятно, да и потом, я привыкла, у меня папа офицером был. Я словно в детство возвращаюсь, - ответила Светлана, аккуратно стянула второй ботинок, потом отнесла их оба к порогу, набрала в таз теплой воды и, сняв с Павла носки, начала обмывать ему ноги.
Павлу было очень приятно и одновременно очень неловко - и за эту заботливость незнакомых рук, и за собственные гадкие фантазии о такой хорошей женщине с такой трогательной улыбкой.
Они вместе и молча поели, потом Светлана налила чая в две большие кружки и принялась расспрашивать:
-Ну что ж, мальчик, говори, как занесло тебя сюда? Какие дела у тебя в нашей глуши?
-Да я, в общем-то, так, домой иду. А почему иду, а не еду - так это потому что денег нет у меня, и потом, ну...- смешался вдруг Павел и, обиженно посмотрев на Светлану, добавил - да ну и не могу я всего говорить, не велено мне.
-Кем же это не велено? - удивленно рассмеялась она. -Что же это за секреты у такого молодого и хорошего?
- Да я в институте уже! - рассерженно возразил Павел.
- Хорошо, хорошо, - успокаивающе произнесла Светлана, потянулась и погладила его по руке. -В институте. Чему учишься?
-На факультете. Радиоэлектроника.
-Электроника значит...Ох, я вот ничего не понимаю в этой самой электронике, да и не хочу, в общем-то. Шнуры эти, кнопки, волны какие-то...-Светлана сама себе вздохнула. - Ну а родители твои кто?
-Мама моя врач, работает в детской поликлинике. Плохи у них там дела, недавно рассказывала, как пришла к ней девочка с матерью, девочка лет-то четырех отсилы, мама моя ее посмотрела, послушала и пошла в регистратуру за карточкой, карточки не нашла, вернулась, глядь - ни матери, ни девочки, ни стетоскопа, ну и лекарства какие в шкафчике были, все унесли почти, а какие не унесли, бутыльки на пол попадали, поразбивалось много. Вот такие люди нехорошие, и ведь это еще детская поликлиника, а что во взрослых творится...Я бы, я бы таких людей...
-А что бы ты сделал, Паша, с людьми такими?
-Ну я не знаю, они же ведь берут-то чужое, да и не то, что чужое даже, а просто этими лекарствами других детей лечить могли, а они себе все забрали. Я...Я вообще эгоизм презираю! - твердо заключил он и храбро взглянул на Светлану. Она задумчиво перебирала пальцами кончики волос, заплетенных в длинную русую косу, и словно не хотела и смотреть в его сторону. Потом тихо сказала:
-Знаю я, Пашенька, что ты наверняка в Бога не веруешь (при этих словах Павел утвердительно и часто закивал головой). - Но дело в том, милый, что все люди, все человеки на земле - они все вместе и по отдельности и есть Бог. Поэтому никто ни у кого ничего не забирает и не отнимает на самом деле, также как и не отдает. Это, понимаешь, словно внутри происходит,все клетки рядышком живут, злые, добрые, но от одной плоти. Кровь перетекает из сосуда в сосуд, и какой больше напьется, какой меньше - никто наперед не знает, но раз мы все живые - значит и Бог все еще живой, а значит, все справедливо в мире, все правильно. И ты, когда что-то берешь или отдаешь - ты не думай, не мало ли взял, не много ли отдал - ведь это ты самому себе от себя подарки даришь. Не больше, не меньше. А настоящие, честные, дорогие сердцу подарки - это великой любви свидетельство, к себе и к миру. И к Богу, Пашенька.
Некоторое время оба молчали. Потом, посмотрев на Павла внимательно, Светлана спросила: "А в рюкзаке-то что несешь?"
Павел тут же обернулся, глянул на стоящий в углу рюкзак, потом посмотрел на Светлану. Она ободряюще и игриво улыбнулась ему, приподняв брови, и тогда он встал из-за стола, взял рюкзак и водрузил его прямо на середину стола. Пошарив рукой внутри, достал небольшой газетный сверток. Развернул его и протянул Светлане.
На мятом, с расплывшимися буквами листе лежал не то чтобы белый, а скорее отдающий одновременно серостью и желтизной, будто известковый комок величиною с детский кулак.
-Ах, ну зачем ты намочил-то его? - тут же воскликнула Светлана, быстро забрала из рук павла сверток и положила комок на чистое блюдце. Затем поскребла ногтем по газете и несколько раз облизнула палец. Потом погрозила облизанным пальцем Павлу и строгим материнским голосом произнесла, - нельзя, нельзя с ним так, ну ты что же делаешь?!
-Ну а я что, я не знал, и не знаю, да и что Вы меня журите понапрасну? Я вообще не знал, что это, - срывающимся от волнения голосом начал было оправдываться Павел, но потом осекся, подумав внезапно, что нет повода для оправданий перед вовсе незнакомой женщиной, и в проступке, о котором сам понятия не имеешь. В это время Светлана уже отскребла ножиком от комка небольшую горстку порошка, ссыпала его в поварежку, долила в нее воды из чайника и, подойдя к плите, стала накалять поварежку над газовой конфоркой. Потом откуда-то появился шприц, и Павел с ужасом глядел, как Светлана, сев на табуретку и пропустив левую руку под правое колено, елозила кончиком иглы под тонкой, почти прозрачной кожей на сгибе кисти. Когда в шприц попала кровь, Светлана медленно надавила на поршень, от чего желтоватая жидкость из шприца перешла в руку, потом выдернула иглу, отшвырнула шприц на пол и зажала кровоточащую ранку краем халата.
Через несколько секунд она вся как-то обмякла, глаза стали казаться невидящими. Несколько раз медленно и с усилием провела ладонями по лицу, потом запустила пятерню в волосы, почесала макушку, потерла шею и наконец засунула ладонь в распахнутый на груди вырез халата. Павел увидел, как она водит средним пальцем вокруг обнажившегося, затвердевшего соска и, не выдержав, резко отвернулся. А когда повернулся обратно, Светлана уже запахнулась и набирала из поварежки новый шприц.
-Будешь? - севшим голосом спросила она у Павла. - Это героин, хороший очень. И кто тебе его дал такой, не знаю.
-Героин? Так это наркотик, что ли? А я, да я же спрашивал у Рустама...- вскочив, запричитал Павел, и заходил кругами по комнате.
-Ах, Рустам...- мечтательно улыбаясь, произнесла Светлана. -Хороший подарок, от сердца, великой щедрости подарок...Ну давай уже, че вату катать, истина где-то рядом.
Павел несколько раз поморщился, помотал головой, потом сел и, вздохнув, задрал рукав гимнастерки.
Потом он только и успел подумать, что, может быть, содеянное им - нехорошо, как уже ласковая и властная ладонь сдержала его дыхание, все вопросы разом превратились в ответы, а происходящее здесь и сейчас стало единственно верным и потому истинным способом бытия. И тогда Павел, вытирая счастливые слезы, спросил у Светланы:
-Так значит, и я тоже- Бог?
-Ну конечно, маленький. А ты разве не чувствуешь?
Павел ебал Светлану в течение шести часов, пока солнце не село за горизонт, а маленький домик на границе не перестал быть виден случайному путнику. И потом до самой смерти Павел благодарил Бога за эту случайную встречу, которая изменила его и сделала таким уверенным в себе, таким спокойным, таким мудрым и умиротворенным. Он знал наперед все невзгоды, которые готовил завтрашний день, каждый замах кинжала судьбы в свою сторону он предугадывал и отклонялся заранее, а чаще - с достоинством принимал острие в безоружную грудь. Он стал столь чутким, столь открытым, что мог бы показаться беззащитным - если бы знание не сделало его неуязвимым, непобедимым, несгибаемым. Друзья и соседи только уважительно отзывались о нем, и все как один говорили - он никому не причинял вреда, такой человек хороший, всегда поможет, и добр так к людям, и не просил ничего, не требовал от жизни, а жизнь ему сама, сама давала...
Сидя вечерами в комнате с портретом президента на стене и фикусом Бенджамина в кадке, Павел Иосифович все думал и думал эту привычную и любимую мысль, мысль, которую он сделал бы эпиграфом к своей автобиографии, если бы имел писательский дар:
"Покой и гармонию подарил заблудшему путнику дом на границе."
А любимая жена, поглаживая его колено, шептала на ухо:"Бог есть любовь", - и тихонько почесывалась под халатом.
(с)) -
-
-
-
ха
даешь конструктивную критику, товарищи
я не настолько модератор , чтобы не стерпеть общепринятых формулировок типа "автор-мудак", "сюжет - говно", "автор, не пиши больше" и т.д.)
вон Валерий и вовсе убийственным молчанием наградил)
Степа, "псевдоаутичность" тебе пойдет? а то в вашей кандидатской теме жестких условий словообразования не поставлено, образуй не хочу)
пс. за положительные рецензии Павел и Светлана благодарят и в пояс кланяться велят -
на правах графоманской анти-пародии на графоманскую imho-пародию (и неужто всё так печально если это не пародия).
2 Рюхин. Критиковать не буду. Я просто набросал кусок бреда, критика которого imho во многом совпадет с тем, что можно сказать об исходном произведении. Может быть так будет легче
"Жил как мудак и умер как мудак" думал Он(1) летя по сияющему туннелю. "Ну какого хера(2) я полез заступаться за эту шлюшку... Ну надо же так по глупому нарваться на пику. Вот ведь твою мать". Если бы Он не был так расстроен, то смог бы оценить величественный покой пути. Но... не получилось, и уже не получится. Долго жалеть Он не умел никогда.
Похожий на трубу канализации тоннель смачно выблевывал прибывающих. Слепяще-белая гулкая зала была уже преизрядно набита народом. Вдали виднелся забор, ворота со шлагбаумом рядом с которым стояли два вертухая. Один в белой форме, другой в черной. "Вот оно значит какое у них КПЗ". Усмехнулся. Сплюнул. Рядом с воротами стоял стол. За столом никого не было. На столе стояла табличка: "Перерыв по техническим причинам. 2 часа".
По толпе пробежало волнение. Сквозь толпу как танк сквозь пехоту, как спезназовец сквозь тюремный бунт, шествовал Ангел. "Ну какого..." начал думать Он, а тело уже привычно остановило руку Ангела занесенную для очередной затрещины. "Не маши граблёй, начальничек!" – и привычный оскал неровных зубов. Ангел смутился. Отошел на шаг. В этот момент он встретился глазами с той, кого сейчас, нежданно-негаданно для себя, защитил.
Ей было лет 17. Растерянный вид. В глубине до боли черных глаз плескалось непонимание и страх. Небрежная одежда, спутанные волосы. Подумалось - "Из этих, из хиппёв".
"Ну да ты не боись, дуреха. Тебе сроку не светит, по малолетке усё спишут".
Усмехнулся. "Тоже мне, успокоил... ну в кого я такой мудак".
"Ты держись меня, а то замнут"... Она недоверчиво посмотрела, но придвинулась.
Ждали они долго. Разговоры, усталая откровенность переходящая непритязательную нежность... Очередь шла. "Шаг, шаг, шаг" отсчитывали часы очереди. Когда пришло время, она всё еще боялась. Он шагнул первым.
За столом сидел усталый бородатый мужик. Было видно, как же чертовски он устал. Даже нимб был таким... Устало-блеклым. "Угумс...", "Угумс..." бормотал он, читая толстое дело... Потом достал печать и шлепнул на обложке: синим "статья Мф5-3" и красным: "В рай. Испытательный срок" и размашисто вписал в положенном месте на штампе – 200 лет. Он еще ничего не понимал, а белый вертухай уже подтолкнул его к правому коридору.
Ты обернулся... Она стояла. Бородатый мужик еще даже не начал читать дело, как черный вертухай дернулся вперед. "Да наш это клиент, Симон, не парься". Тот вопросительно поднял глаза. "Передозняк" с усмешкой бросил черный. Заглянув в конец дела бородатый пренебрежительно шлепнул на обложке "статья Мф7-19" и сунул папку черному. Она растерянно озиралась, беспомощно тыкая взгляд в чужие лица. В поисках его лица. Волна ярости привычно захлестнула. "Да как так, суки? Где справедливость? Да тут не суд, а в душу ссут!". Тело само рванулось сквозь ограждение, сквозь строй вертухаев. Бородатый удивленно посмотрел, с сожалением вздохнул, достал его папку и шлепнул поверх "статья Мф7-15".
Когда черные вертухаи ломали ему руки он был счастлив. Он был там, где мог переделывать мир по образу и подобию своей совести и своего представления о справедливости.
А через месяц она первый раз ему изменила.
(1) Он с большой буквы – это не намек на Его, а всего лишь имя собственное героя. Поэтому пишется с большой буквы. А как его звали на самом деле – так уж важно?
(2) Язык и метафоры героя отдают тюремщиной. Но таков уж он есть. Я, ничтожный, не вправе вмешиваться.
p.s. знаю. издеваюсь.
p.p.s критику подсказать? ага:
1) манкирование пcевдо-философскими или псевдо-эзотерическими вещами с попыткой вставить их в некий типа необычный контекст.
2) незнание людей - то бишь выдумывание абсолютно нежизнеспособных личностей
3) обсасывание стандартного сюжета - он - она - туды - сюды - без особой оригинальной идеи.
4) продолжать? -
-
В чем не сомневался? В том, что хамство - последнее прибежище глупца, или в том, что автор поста - глупец?
Цитатку подходящую из Евангелия, думаю, и сам знаешь :)))))))
Или подсказать? Бревно, сучок... -
ник, больно путано выражаешься
пс. если что, мой текст не самопародия и не автобиография
и то, что в тебе он отклика не нашел, нисколько не расстраивает, ибо написано не ориентируясь на тебя и тебе подобных
а вот на подонках.орг особо пока не ругают)
http://www.padonki.org/creatiff/3541.html
пс. называть глупцами незнакомых людей - пошло) -
Но и хвалят вяловато. Слишком уж академично. Язык явно занафталиненный, матов почти совсем нет. И побольше насилия в эротических сценах. Линия наркомании должна подаваться скорей романтично, чем восторженно. Степаньяка не слушать, Бруда в советчики лучше подойдет.
Успехов!!! Падонки Вас не забудут! -
-
а просто - это ежели поапплодировать. но что-то не хочется. после пост-марксизма стоило бы ожидать большего.
а причем здесь я и мне подобные? почему отсуствие моего отклика вообще должно расстраивать? IMHO то что я говорил - это касается не того, почему текст не "цепляет" - а чем он плох в принципе. многое можно простить за язык - но и язык в тексте слабоват.
а исходный топик это образец вкуса и великого ума. или никакого профита об этом думать нет? а так отличилась, молодец.
2 Валерий. Браво. Вы мне определенно нравитесь. -
ну хорошо, хорошо, замучалась уже от помидоров уворачиваться)
на самом деле если б я такое чужое прочитала, не зная автора и контекста, мне бы самой наверняка не понравилось
напишу другое, постараюсь - лучше, в любом случае не писать уже видимо не получится
спасибо, что прочитали, это для меня очень важно -
неужто было бы лучше так?
....
"Сегодня мое небо особенно красивое", - написала Мария. Читая, я не мог не чувствовать ее привычной вечерней меланхолии, которую она - влюбленный садовник - так осторожно растит в себе, сама становясь похожей на чуткий печальный цветок. И, как тонкие лепестки ждут тяжелых капель, так и Мария сейчас ждет кого-нибудь, кому сможет говорить о себе и своем небе, улыбаясь, подсмеиваясь над собой, и вновь расцветая словами, потому что не умеет молчать, когда ее небо такое особенно красивое. Скорее всего, она сидит сейчас на балконе, прижав колени к груди, стряхивает пепел чаще, чем подносит сигарету к губам, и, машинально поглаживая длинными пальцами голову спящего котенка, смотрит на багряные кровоподтеки у края собственного, особенно красивого неба.
Я знал о том, что самым правильным сейчас было бы просто приехать к ней, немного помедлить, постоять у двери, и наконец надавив на кнопку звонка, услышать знакомый, но всегда тревожный полутон. А потом, прислушиваясь, ждать ее быстрых шагов и нарочито неспешного поворота ключа.
Но в те дни я слишком ценил ожесточенную, одинокую угрюмость, с которой вечера напролет проводил над книжной страницей, надолго задумываясь о том, чего потом не мог даже вспомнить. Или, если бывали в кармане деньги, и желание оказаться причастным к окружающему миру тянуло просто бродить по улицам, задевая плечом чужие плечи - я уходил из дома. Почти всегда помнил о ней, хотел ее, но не хотел делать того придуманного мной самим усилия, которое вмиг позволило бы оказаться рядом и встретиться с ее победившим обиду взглядом.
Потом я все же приходил, прижимал ее к себе, пытался успокоить, удержать, а она вырывалась, закусывая губу и отводя полные непослушных слез глаза. И я твердил, твердил себе вслух, что дурак, и был рад тому, что еще умею быть таким, и все говорил ей - ну неужели ты не понимаешь, неужели ты не знаешь, что ты единственный человек, рядом с которым я что-то чувствую, рядом с которым умирает тот, всегда наблюдающий, тот продажный, пытающийся запомнить, записать, нарядить в декорации слов любую искренность. Только рядом с тобой я чувствую себя так, как уже кажется и не смог бы никогда, так, как раньше, когда я еще не хотел быть гением...
А она говорила - я знаю, что для тебя значат слова, эти бродячие голодные кошки, эти бумажные самолетики, отпущенные в небо из пустого окна. Но я не понимаю, почему тебе так сложно говорить мне о том, что я красива, что я красивее всего, что ты когда-либо видел? Ты думаешь, что слова обесценивают любовь, и она теряется в них, не может петь, только лишь затравленно дышать, оглядываясь по сторонам, или же просто стоять потерянной, опустившей руки. Но я не верю, что это так, и твои слова обо мне не могут обесценить меня. Я знаю, как по-книжному это звучит, но мне действительно нужно слышать то, что я для тебя - одна, даже если я не одна, то, что я особенная - даже если я не хочу и не стремлюсь быть особенной. Ведь это так просто - приподняв двумя пальцами подбородок, посмотреть в глаза и, решившись и преодолев, сказать - я никого никогда не буду любить так, как тебя. И я буду верить, даже зная, что ничего не бывает навсегда, а слово "вечность" не выложить из ледяных осколков.
....
вот это я искренне пишу
только вряд ли такое кому-то надо