Умер Борис Стругацкий 

обязательно познакомлю с их творчеством дочь.
папе спасибо, что в мои 12 подсунул "Понедельник начинается в субботу". а потом пошло и все остальное.
светлая память.

— Да-а, помер Максим — и хрен с ним… (Богомолов. Момент истины).

Такое впечатление, что на небосводе моей юности, усыпанном звездами, один за другим образуются провалы – черные дыры. Кумиры уходят. А их место занимать некому. Нет уже таких людей, нет даже самой мысли о том, что нужно творить нетленку. Сейчас выдают на-горА чтиво.
Я чувствую себя как древний грек, на памяти которого были сочинены Илиада и Одиссея, а вместо продолжения эпосов, вместо дальнейшего взлета мысли, я получаю пародийную «Войну лягушек с мышами». Можно постебаться, расслабиться, это весьма полезно, но хихикать вечно на руинах цивилизации как-то тошно.
Моей фантастики уже нет. Ни советской научной, ни американской. Жутко.
Надеюсь умереть прежде, чем небо надо мной станет угольно-черным. Это будет даже страшнее апокалипсиса.

Лучшее, чем можно почтить писателя и мыслителя – считать его по-прежнему своим собеседником. И спорить с ним. Эпитафий, панегириков, скорбных речей будет достаточно без меня. Мертвый беспомощен, ему остается только лежать в патоке восхвалений и мумифицироваться до бронзовения классика. Я предпочитаю думать об Аркадии и Борисе Натановичах как о живых, с которыми можно и нужно спорить. В конце концов, этому они меня учили сами.
«Встретишь Будду – убей Будду! Найдешь наставника (– возьми от него все) – и убей его!» (с) из заветов чань-экстремистов.
Лучшая награда для наставника – не ученик, который не раболепно сортирует и мумифицирует обрывки мыслей великого учителя. А тот ученик, который оспаривает, опровергает учение своего учителя – и тем самым парадоксально подтверждает его правоту. Время, в котором жил учитель, безвозвратно прошло, его не вернуть, истину нужно адаптировать к новым условиям, переводить на язык современности, чтобы она оставалась вечно живой. Выполнить это может только тот, кто способен разрушить оболочку, которую сотворил учитель вокруг данного ему откровения, кто не боится спорить и понимать – что можно заменить, а что должно остаться навеки.

«Несогласный я - ик!- с ними обоими!» (с) из П.П. Шарикова.
То, что меня смущало у Стругацких, и то, почему я не могу принять их до конца.
Стругацкие принадлежали к так называемой либеральной интеллигенции – в достаточно вменяемом варианте. Советскую действительность они не любили, немало сил приложили для скрытой критики и служили светочем для многих демократов, пока не были вытеснены с олимпа духовных лидеров более молодыми, шустрыми и беспринципными.
Стругацкие достаточно прозрачно критиковали тоталитаризм советского общества. Это фронда пропускалась, потому что маскировалась фантастическим антуражем и преподносилась как критика плохого где-то-там. За предположение, что в Арканаре описывается СССР, рисковал местом сам цензор, потому что в СССР тоталитаризма не могло быть по определению, а то, что является тоталитаризмом, не является СССР. Спорить с таких логическим листом Мёбиуса было невозможно. Советский читатель обладал редким умением понимать то, что написано между строк, поэтому писатели могли вести свой диалог с читателем определенного сорта, не слишком обращая внимание на государственные препоны. Так что все были довольны друг другом, а особливо власть своим снисходительным либерализмом (в хорошем смысле этого слова).
Сложить целостную картину политических взглядов Стругацких стало возможно после появления «Града обреченного», интервью и статей тех времен, когда говорить уже было можно, а писателей еще читали. Писатели оказались антисоветчиками, причем не по моде тех лет, когда антисоветчиками были все, а принципиальными – даже когда многие снова воспылали любовью к водке по 3,62. Это еще добавило уважения к ним. Стругацкие считали советское общество исторически обреченным по многим причинам, главным из которых они называли «отсутствие свободы».

«Отсутствие свободы» - в диссидентском понимании, то есть свободы слова, собраний, политической деятельности. Экономическая свобода не провозглашалась, но подразумевалась на заднем фоне. Развал СССР был встречен ими с плохо скрываемым удовлетворением от верно высказанной гипотезы, которая подтвердилась фактами, но вот потом пришлось выдвигать версии того, почему счастья нет, когда свобода – уже есть. Объяснения были малоудачные, как и у всех демократов первой волны, что мало-помалу снизило интерес к ним как к пророкам. Политическая мякина отлетела, осталась полновесная фантастика.
Я всегда спотыкаюсь на слове «свобода!» с восклицательным знаком. Особенно когда подразумевается, что это абсолютная ценность и что ради неё допустимы любые жертвы. Я помню оправдание ельцинизма: пусть все плохо, но зато у нас свобода!. Из известных мне писателей первыми эту тему подняли Стругацкие, роман «Трудно быть богом» заполнено панегириками в честь свободы и проклятиями в адрес тех, кто этого не понимает и обрекает себя на жизнь в тоталитарном обществе.
Книга заполнена переживаниями главного героя о невозможности донести эту простую истину до тёмных аборигенов. Душевные волнения написаны настолько жизненно, что появляется подозрение – а не являются ли они автобиографическими? И кем представляли себя сами Стругацкие в России? Такими же прогрессорами на Арканаре, в окружении темного, тоталитарно-мыслящего населения?
В «Граде обреченном» эта тема проявляется яснее. Изя Кацман – альтер-эго Стругацких, перевоспитывающий русского коммуниста и немецкого фашиста (с разным успехом).
Итак, культурный герой (в этнографическом смысле) Стругацких – еврей -прогрессор. Коммунист, лишенный заблуждений своей молодости. А вокруг него – враждебная обстановка из не понимающих его людей. Конфликт людей будущего с людьми прошлого, за которым наблюдают люди из настоящего. Поэтому мне крайне интересны Стругацкие и их взгляды, потому, что на их примере можно проследить эволюцию мышления вполне правоверных сталинистов до классических диссидентов – причем совершенно самостоятельно. Как бы нам не хотелось признать, диссиденты либерального толка не спрыгнули к нам с парашютом и не зазомбированы «Голосом Америки». Это обычные советские люди с определенным мышлением, которые нашли смелость сделать практические выводы из своих мыслей.

Так почему же для них оказалась так притягательна идея «свободы!»?
Я вижу в этом особое сочетание социальных и национальных условий.
Движущей силой диссидентства были евреи. По определению – работники умственного труда, каковыми были и их русскоязычные соратники. Антисоветизм вне классовой прослойки «советская интеллигенция» имел совсем иные формы и никак не был связан с провозглашением «свободы!» абсолютной ценностью. Рабочим и крестьянам «свобода!» была не нужна – как не вспомнить сетования дона Руматы! Советской действительностью мало кто был доволен, хотя при этом большинство искренне верило в торжество социализма и постепенное улучшение жизни.
Должны были быть особые причины вырваться из круговой поруки общества (с) и осознать свои взгляды.
И такие причины были – русские и евреи совершенно по-разному представляли себе свободу: первые трещины раскола монолита СССР прошли по месту скрепления двух народов в общность «советский народ».
Для русских свобода всегда дополнительна, приложена к чему-то более высшему, чем судьба человека.
Для евреев свобода абсолютна – свобода перемещения, обучения, исповедания, выражения взглядов, раскрытия личности.


«Я пришел дать вам волю» (с) – это по-русски. Воля – это не либеральная свобода индивида. Очень интересно сопоставить шукшинского (сибирского! )Стеньку Разина с его «волей» - с персонажами Стругацких, одержимых «свободой» - это может многое прояснить в национальных особенностях.
Исторический Степан Разин представлял себе «волю» как оказачивание крестьян – личную свободу, избавление от государственного тягла, жизнь в первобытной демократии - в «миру», с решением всех вопросов на сходе. При земле и при коне – это уж обязательно. Но при этом – в служении! В бессрочном служении, от крестин до отпевания, своей общине – станице, необходимости в любой миг распрягать коня от сохи и одевать седло, чтобы идти в бой, обязанности кормить тех, на дальних рубежах защищает тебя, оделять сирых и убогих подле тебя, ибо и они –община, мир человека, от которого он не может освободиться.
Воля намертво связана с землей, главной ценностью крестьянина. Без земли, без связи с кормилицей нет воли. Воля даже значит меньше, чем земля и хлеб. Европейцы в попытках понять феномен СССР, обвиняли русских в том, что они обменяли гражданскую свободу на гарантированную пайку хлеба. Это высокомерие людей, в памяти которых нет угрозы голода, постоянного недоедания, которые превращают людей в животное. Для русских свобода в первую очередь – свобода еды, возможность есть досыта. Остальные свободы начинаются потом, на сытый желудок. Государство и народ одинаково смотрели на этот вопрос – сперва накормить, потом даровать свободу. Человек, который это не понимает, не осознает недоедания крестьян до революции, жестоких 20-х и 30-х, когда зерно отбиралась в обмен на станки, беспощадные 40-е с миллионами умерших от голода – никогда не поймет советскую историю.
Все русские бунты были не за «свободу», то есть за освобождение человека от всех обязанностей перед обществом (как в западном понимании). Они были за оптимальную (с точки зрения крестьян) организацию государства. Сверху – царь, как олицетворение миропорядка, сакральная фигура проекции божественного на земное. Снизу – община, которая довлеет над человеком, потому что иначе просто не выжить. Все. Никаких бояр и писарей между двумя полюсами. А скреплять эту весьма странную конструкцию могло только одно – всеобщее служение. Царь служит на престоле, вольный казак – на земле и в бою.
И если личная свобода человека препятствует выживанию общества, снижает уровень обороноспособности, даже уменьшает долю хлеба – общество беспощадно вершит свой приговор, избавляясь от источника угрозы. Воля человека ниже воли общины – «мира» и государства.

Для еврея, по крайней мере в России, вышеуказанные соображения были непонятны.
Еврей в пределах Российской империи не был связан с землей. Еврей-хлебороб звучит примерно так же как «еврей – оленевод» (с) в солдафонском юморе Лебедя. Это житель местечка, нищий, но принципиально не желающий заниматься земледелием как окружающие его славяне. Это вполне извинительно, так как крепостной крестьянин на малоплодородной почве мог жить только впроголодь, и нужно было быть мазохистом, чтобы стремиться на землю. Еврейские гешефты приносили для еврейской массы мало прибыли, они жили не лучше крестьян, но было принципиальное отличие. Крестьянин настолько крепко связан с землей, что не уходит с неё даже в голод – он предпочтет умереть на своей земле, чем потерять единственный источник дохода. Еврей мог уйти в поисках лучшей доли и тем спастись в голод. Смерть от голода – участь деревни, которая отражается в городах только дороговизной.
Из этого обстоятельства нетрудно уловить начало расхождения двух мировоззрений. Славянину (ну, русские с евреями практически не контактировали до середины девятнадцатого века) нужна свобода хозяйствования на земле и распоряжения урожаем – остальное приложится потом. Еврею нужна совсем иная свобода – перемещения, чтобы быть мобильным и избегать «тощих годов», выбора профессии, чтобы иметь гарантированный кусок хлеба, гражданские права, чтобы городовой отбирал не все, а то, что положено ему по чину.
Русский отлично понимает роль государства в защите его права на землю и урожай, он в принципе не против укрепления власти, если это не превышает порог налогов, за которым начинается голод. Еврей видит в государстве одно стесняющее начало, сеть законов, которые опутывают его промысел и снижают прибыль. Поэтому еврей всегда ставит государство ниже своей личной свободы.

В 60-70-е годы двадцатого века жило всего лишь третье-четвертое поколение евреев и русских, для которых описанные мною проблемы были не историей, а страшной реальностью, в которой билась за выживание русская и еврейская беднота. Стругацкие – внуки местечковых евреев, дети партийных функционеров. Их читатели – внуки и дети русских крестьян. Они уже говорили на совсем других языках, чем идиш и русские диалекты, были прекрасно образованы, над ними не маячила тень голода (хотя Стругацкие всю жизнь не могли избавиться от пережитого ужаса ленинградской блокады), жили в сытости и довольстве. Но в глубинах общественного сознания между честными и деятельными людьми произошел раскол – внешне незаметный. Он был запрограммирован историей обоих народов.
Государство оказалось на перепутье. СССР испытывал мировоззренческий кризис, который наступил после отказа (вполне своевременного) от великого сталинизма, эпохи великих битв и невероятных свершений. Но государство не смогло предложить достойной замены устаревшей идеологии. А общество отреагировало на кризис по-разному: одни принялись добивать страну, другие – поддерживать по мере сил.
Проблема была не в евреях, потому что они послужили только детонатором. И , в конце концов, это была не их страна. Добрые честные люди искренне хотели улучшить страну, не понимая, что вторгаются в самое сердце государственного организма и парализуют его. В это время всплывает тема прогрессоров, посланцев из далекого прекрасного будущего, которые плавно и незаметно улучшают историю. Туземцев. Лучшей аллегории для скрытых диссидентов предложить было невозможно. Стругацким хватило писательского чутья, чтобы предупредить об опасности прогрессорства, пусть даже в фантастике, но понимали ли они сами смысл предостережения и восприняли ли его окружающие. ..
Советский Соз – Арканар был уже обречен…

То, что этот конфликт интересов не является чисто русским, между «русскими рабами» и «прогрессивными евреями», свидетельствует опыт другой страны – Германии. В национал-социализме много чего намешано, но одной из главных идей был отказ от либерального понимания свободы в Веймарской республике. Немец хотел служить идее, стране, белой расе, а не самому себе. Поэтому он с подозрением относился к тем, кто не пылал экстазом при словах «Родина», «кровь и честь». Для евреев эти слова на самом деле были пустым звуком. Они искренне и старательно работали В обществе, но совершенно не собирались работать НА общество, как того требует настоящий патриотизм.
Стругацкие неоднократно высказывали опасение против «красно-коричневой опасности». В их системе координат, действительно, большевизм и национал-социализм смыкались в своем отношении к свободе личности, поскольку во многом отрицали ее. Их прогноз о восстановлении в России красно-коричневой диктатуры вполне вероятен, но ими неверно указывались причины – мол, сей «град обреченный» (с) не готов к настоящей свободе и обязательно вернется в уютное стойло тирании, где, конечно, бьют и заставляют работать, но зато дают пайку и не надо думать.
Как ни странно для советских людей, понимание истории классиками советской фантастики сродни тому, как в голливудских фильмах показывают концлагеря в СССР или в фантастическом будущем: упитанные ухоженные люди в аккуратной форме носят чистые камни по аккуратно подметенному полу. Поэтому конфликт Добра и Зла, свободы и тирании в такой кинопродукции носит неестественно стерильный характер: подразумевается, что некое население имеет беспрепятственный выбор между свободой и диктатурой, но из-за неведения склоняется к тирании. В таком антураже появляется главный герой, от него население узнает о свободе. и идет на баррикады. Хэппи-энд. «Все это было бы смешно…» (с), если бы по этому сценарию не строилась так называемая борьба белоленточной оппозиции с кровавой путинской диктатурой. Зрелищно, оскароносно даже местами. Но абсолютно впустую, так как снимается для западного зрителя.
Диктатуры в СССР и в Третьем Райхе, в десятках других стран – это не свободный выбор Зла, в чем нас пытаются уверить либералы, а выбор между уничтожением и выживанием. Он лежит в совсем иной плоскости, которую либеральные европейцы и евреи не могут и не хотят понять. Такие вещи можно понять только исходя из истории коренных народов, из их точки зрения. .
С этой точки зрения крайне любопытен израильский эксперимент, при котором либерально настроенные евреи оказались в условиях враждебного окружения и необходимости выживания во всех смыслах – то есть в условиях, благодаря которым формировалось чуждое им мировоззрение коренных народов европы, которое они критиковали. И уже в самом начале, в первых арабо-израильских конфликтах, проявились многие сталинские методы вроде выселения неугодных по этническому принципу, военная организация общества в форме всеобщего служения на благо страны, беспощадный террор спецслужб против врагов народа. Израильтяне оказались прекрасными учениками и во многом превзошли своих наставников. Интересно, что случится через несколько поколений? Появится общество, которое будет патриотичным по-старорусски и считать «честь и кровь» своим девизом?
В изучении исторических процессов я причисляю себя к марксистам. То, что я высказываю сейчас о еврейском взгляде на политику и историю, я не считаю проявившимся ввиду исключительно каких-то расовых причин. Тут конкретные исторические обстоятельства наложились на национальные черты характера.
Прогрессорство Стругацких, увы, бесполезно для Арканара. Для того, что в повести, и для того, в котором они жили. Герой их понял тщету своих усилий раньше, чем авторы.

- Я тебе сейчас все объясню.
- Не надо, а то я ещё пойму.

п.с. Прочитал с интересом. Автор пиши ещё.